«Общих ценностей в настоящий момент в секторе нет»

«Общих ценностей в настоящий момент в секторе нет»

Татьяна Тульчинская, директор фонда «Здесь и сейчас», председатель Совета благотворительного собрания «Все вместе», и Владимир Берхин, президент фонда «Предание», встретились по просьбе «Филантропа», чтобы поговорить о 7-летии фонда «Предание» и самых актуальных вопросах благотворительности. В итоге получился большой разговор о социальных героях, скандалах, новом поколении и новых вызовах.

ТТ  Володя, у нас для разговора есть информационный повод – день рождения фонда «Предание», семилетие. Не буду мучить тебя вопросами, как вы все это придумали, спрошу о другом: когда вы начинали, ставили ли себе какие-то стратегические цели, рубежи, которые хотели достичь, например, через пять лет или через десять? И, если да, то удалось ли это сделать, а, если нет, то почему?

ВБ — Мы себе никаких целей не ставили, были для этого слишком зеленые, слабо представляли, чем мы начинаем заниматься. Фонд «Предание» возник как слегка безумная идея из области «а почему бы нет?». Мы ведь даже теперь не можем сказать, что добились того, чего хотели, потому что не хотели ничего определённого. Мы просто жили, и жизнь как-то сама несла. Это характерная особенность и лично моей биографии, получившаяся, в итоге, и особенностью фонда. Всё происходит само.

ТТ — И сейчас так же происходит? И сейчас никаких целей не ставите?

ВБ — Мы честно пытались ставить цели, придумывать стратегию. Вот недавно делали очередную попытку: старались сформулировать миссию «Предания». Из этого, разумеется, ничего толком не получилось. Почему?.. Может быть, действительно не доросли до нужного уровня осознанности. Не исключено, что мы как были дети, которые просто играют, так ими и остались. Мы не слишком хорошо умеем планировать и представлять себе будущее. Просто существуем внутри некоего процесса, который нас ведет сам.

ТТ — Но так просто просуществовать семь лет, и еще с таким успехом все-таки не каждый сможет.

ВБ — Когда я был моложе и романтичнее, то исходил из того, что нужно просто доверять мирозданию, что оно само подскажет, всё что нужно. Или, если на религиозном языке говорить, что Бог ведет человека куда-то, и человек мудрый Ему просто не мешает. А «Предание» начиналось прежде всего как религиозное служение. И будет не вполне правильным сказать, что для меня и значительной части команды – это «работа» или даже «полезная социальная деятельность». Это что-то большее. Это то, что нам доверено.

ТТ — Грубо говоря, мы делаем что-то, потому что мы не можем этого не делать?

ВБ — Мы делаем это, потому что от Божьих даров не отказываются.

ТТ — Давай попробуем зайти с другой стороны. Представь себе, что разговариваешь с человеком, который не знает, что такое фонд «Предание», и ему нужно в трех словах буквально о фонде рассказать. Как ты это сделаешь?

ВБ — У нас получился фонд преимущественно адресной помощи с достаточно универсальным объектом этой помощи, то есть мы помогаем и детям, и взрослым, и бедным, и больным, причем, с самыми разными диагнозами, имеющим или не имеющим российское гражданство. У нас так написан устав (что тоже получилось само), что мы можем заниматься практически чем угодно. Мы помогаем другим организациям, восстанавливаем храмы, у нас действует программа «Свет во тьме светит», которая посвящена православной миссии и просвещению.

ТТ — Эта универсальность дает вам какую-то уникальность на общем фоне, внутри сектора? Мне кажется, что в последнее время появляется очень много нишевых историй. Запросто может «выскочить» какой-нибудь фонд помощи детям от 5 до 8 с переломом левой ноги. Это не значит, что один подход лучше, а другой хуже. Но если у вас такой сознательный выбор – помогать всем, для меня это означает только одно: вы не просто не хотите ничем себя не ограничивать, у вас есть возможность соответствовать этой установке.

ВБ — У нас, в общем и целом, получается соответствовать. Конечно, есть список того, чем мы не занимаемся. В уставе нет, например, правозащиты, хотя идея собственного правозащитного проекта существует, и я даже придумал, как это согласовать с уставом. Мы не занимаемся экологическими проектами, а потому лесным пожарным помогаем в рамках «развития добровольчества». Есть некоторый список диагнозов и методов лечения, с которыми мы не работаем — не беремся, например, за оплату лечения онкологических заболеваний за рубежом. Есть внутренние ограничения, которые мы создали себе для большего порядка в работе, для большей, как сейчас говорят, эффективности.

«Тогда весь сектор умещался в одну записную книжку»

ТТ – С динамикой развития «Предания» более-менее понятно. А с окружающей действительностью что? С тех пор, как вы начали работать, семь лет уже прошло. А реально начинали, наверное, до официальной регистрации еще?

ВБ — Мы как раз в этом отношении совершенно нестандартный фонд: мы с официальной регистрации и начали. До этого никто из нас не занимался благотворительностью, никакого понимания, что происходит в благотворительном секторе, у нас не было.

ТТ — Это действительно редкий случай. То есть, вы с низкого старта вертикальный взлет сделали. Сильно. Но семь лет – достаточно большой срок, тогда была другая реальность, особенно с учетом того, что в эти семь лет уложилось, я имею в виду, в целом, в стране и в мире. Я хочу спросить не про внешние вызовы – они очевидны, скорее, про сам сектор. Вот я в этом секторе уже не семь лет, а семнадцать, и у меня есть свое видение того, как он меняется. А какие изменения видишь ты?

ВБ — Шесть лет назад нам позвонила Катя Бермант и сказала замечательную фразу: «Что это вы такие хорошие, а я про вас ничего не знаю». Это дословная цитата. Катя пригласила нас на заседание «Все вместе». Тогда весь сектор умещался в одну записную книжку. А сейчас организаций стало очень много, и это очень хорошо, потому что, думаю, какая-то отрасль становится высокоэффективной и высококачественной не когда есть три огромных организации, а когда есть 9 тысяч мелких. Когда в каждом городе, на каждой улице, есть свой благотворительный фонд, который занимается этой улицей. На примере российского общества и государства очень хорошо видно: чем больше организация, тем она неповоротливее и тем менее эффективна в решении местных конкретных проблем. А благотворительность всегда именно с этой стороны начинается – с частной проблемы маленького человека. Большая организация «лупит по площадям», и всегда какие-то части проблемы оставляет нерешенными, просто потому что какой-то нюанс, частный случай, не предусмотрели в программном документе или не учли в разработке стратегии. А маленькие организации становятся все более узкоспециализированными. Например, фонд Пети и Оли Свешниковых занимается детьми с миодистрофией Дюшена. Именно Дюшена, хотя есть несколько разных видов дистрофий. У Лены Мещеряковой – хрупкие дети. Фонд «Бэлла» занимается еще одной конкретной болезнью – буллезным эпидермолизом. Недавно открылся фонд помощи spina bifida. Так точечно, постепенно разные проблемы покрываются сетью своих попечителей. Кто-то более успешен, кто-то менее, но организации, сосредоточенные на решении одной проблемы, постоянно возникают, и это очень правильно.

«Это плата за разнообразие»

ТТ – Согласна, я тоже это очень одобряю и поддерживаю. Но то, что моя вселенная расползлась за пределы моей записной книжки, иногда начинает мне казаться проблемой. Потому что раньше я всех знала и понимала все, что происходит, а теперь нет. И дело даже не в том, что я хочу какого-то тотального контроля, хотя, возможно, подсознательно хочу. Важнее, что я точно хочу некой уверенности, что люди, которые находятся со мной в одном поле – они по умолчанию придерживаются тех же ценностей, которых придерживаюсь я. А сейчас мне кажется, что сам факт того, что люди работают в благотворительности, не гарантирует того, что наши ценностные ориентиры всегда одинаковые. Есть много методологических расхождений, разнится представление о том, как надо вести дела, администрировать проекты. Может быть, это мой личный невроз невозможности держать все под контролем. Ты что по этому поводу думаешь?

ВБ — Это плата за разнообразие. Когда все становится достаточно разнообразным, всего становится достаточно много, пропадает контроль. Общих ценностей в настоящий момент в секторе нет, и, по всей видимости, не будет в ближайшее время. Возможно, это российская особенность, возможно, нет, я просто недостаточно хорошо знаю, что происходит в других странах. Дело в том, что это разнообразие возникло не потому, что выросло качество НКО (хотя оно выросло, конечно), а потому, что очень новые большие массы людей заинтересовались благотворительностью и превратились в жертвователей. Крымск в этом смысле был сильным триггером, пожары 2010 года тоже, тогда огромное количество людей пришло к тому, чтоб помогать.

ТТ — То есть поймали волну и правильно сделали, что поймали. Теперь надо разбираться, куда нас на этой волне несет.

ВБ — Эта волна не очень единая. Она состоит из огромного количества разных групп людей, с очень разными ценностями, очень разным представлением о том, как правильно этой самой благотворительностью заниматься. И эти представления могут быть совершенно противоположными. Если мы, например, как «Все вместе», возьмем и осудим какую-то практику, в другой части того же самого благотворительного сектора с нами не то что не согласятся – просто не заметят. Например, церковная благотворительность. Да, «Милосердие» вступило во «Все вместе», но церковная благотворительность – это по-прежнему вещь в себе, при том, что она очень разветвленная и развитая. Есть масса полу-анонимных групп помощи Донбассу, есть региональные фонды, есть благотворительность, ориентированная на национальные и религиозные общины, есть огромное поле «дикой помощи». И из-за того, что все разделены на такие группы, совершенно отдельные и друг с другом не связанные, никаких общих ценностей нет, и неизвестно, будут ли когда-нибудь, потому что каждой группе внутри себя хорошо.

ТТ — Это проблема или это факт, который надо признать в рамках минутки самоидентификации, чтобы не было никаких иллюзий на тему того, что мы делаем хорошее дело, и поэтому мы все одинаково смотрим на мир? Может, просто надо согласиться с тем, что это так, и расслабиться?

ВБ — Согласиться с тем, что это так, и расслабиться – это, во всяком случае, выход. Например, есть такой человек Алексей Смирнов, который сделал универсальное приложение для волонтеров (с одной стороны регистрируются волонтеры, с другой – нуждающиеся). Он, кажется, единственный довел идею до мощной реализации – абсолютно бесцензурной и не очень разумной. Мы с ним сделать ничего не можем. Сколько бы мы его ни осуждали, его аудитория нас не видит. Или те, кто жертвует волонтерам с ящичками на улице. Они тоже нас не видят, и надо это признать. Можем на этот счет расслабиться. Или же поставить стратегические задачи, что видеть должны нас, только нас и в первую очередь нас, раз уж мы считаем себя лидерами.

ТТ — Волонтеры с ящиками на улице – это все-таки чаще всего деяние, которое подпадает под Уголовный кодекс.

ВБ — Если бы оно подпадало, то именем закона что-то было бы сделано. А так ничего с ними не сделано пока, увы.

«Сектор представляет из себя разобщенную группу людей»

ТТ – И все-таки в этом случае мы говорим о мошенниках. А я, скорее, о людях, которых мы не относим к категории мошенников, а относим к категории коллег, с которыми мы по тем или иным причинам не всегда можем договориться.

ВБ — С теми, к кому мы относимся как к коллегам, ни о чем не надо договариваться. Просто потому, что мы с ними не воюем, вместе не работаем. Нет предмета для договоренности, нет даже субъектов, с кем договариваться. Например, есть огромное количество маленьких волонтерских групп, помогающих Донбассу. Как с ними договариваться, о чем? Их сотни. Есть стихийное поле, которое существует независимо от нас. Но понятно, что пройдет три-пять лет – и там тоже будут освоены лучшие практики, вырастут свои большие организации, будут свои достижения. Тогда, может быть, и будет возможность с кем-то говорить. А на настоящий момент сектор представляет из себя разобщенную группу людей, которая друг с другом просто не общается. Благотворители не в курсе, чем занимаются экологи. Есть правозащитники, которых все уважают, но близко боятся подойти, потому что можно попасть под репрессии. С третьей стороны, есть огромное количество прогосударственных НКО, и не все они предназначены для «патриотического воспитания». Многие из них полезны, но с ними мы тоже не общаемся, мы не знаем, как они живут.

ТТ — Тогда возникает другой вопрос. Мы так или иначе рефлексируем по поводу своей деятельности. По крайней мере, стараемся. Мне вот в какой-то момент стало немного страшно, потому что я не могу адекватно оценить свой потенциал гибкости, чутья к новому. Я в этой сфере давно, у меня есть свои ценности, свои представления о том, как правильно, а как неправильно. И, в общем, я в них уверена. И достаточно долгое время я не задавала себе вопрос, не застит ли мне это глаза. А сейчас задаю. В том числе и потому, что появляется очень много разных проектов, новые люди, даже можно сказать новое поколение, вполне жизнеспособное.

ВБ — Где-то два или три года назад Катя Чистякова переживала в Фэйсбуке, что нет этой молодой шпаны, которая нас похоронит.

«Новое поколение работает технологически»

ТТ — А теперь она есть, и какую-то гибкость и готовность к изменениям как ценность я декларировала, декларирую и буду декларировать, но до какой степени я могу сама этому соответствовать? Не потому, что я вру, а потому, что я не до конца себя понимаю. Неизвестно, когда дойдет до дела, что получится изменить в себе, а что нет. Какие твои мысли на этот счет?

ВБ — Во-первых, мой православный бэкграунд заставляет меня думать, что если выбрал поле, так на нем и стой. Верность себе и своим принципам, убеждениям — это штука чрезвычайно важная. Мир тебя и так будет гнуть и гибкость необязательно декларировать как ценность, потому что от тебя она и так потребуется. А обратное качество как раз ценно, важно оставаться самим собой. Действительно, есть новое поколение, новый подход к тому, как все должно строиться. На последних «Белых ночах фандрайзинга» это было очень заметно. Возникло ощущение, что мечта российского фандрайзера – технологизировать все, что можно технологизировать, а самому сидеть и командовать роботами.

ТТ — Это как на бирже теперь финроботы торгуют ?

ВБ — Раньше благотворительность была клубом харизматичных людей. Даже харизматичных женщин, потому что когда я первый раз пришел на «Все вместе», там кроме нас с братом был только один мужчина – Вова Хромов. С тех пор все-таки что-то изменилось. Сейчас все дружно кинулись создавать CRM, все пытаются осваивать практики бизнеса и строить системы управления, которые не зависели бы от личности. И этот процесс мне не нравится. Всегда неприятно, когда на смену искусству приходит технология.

ТТ — Это очень образно.

ВБ — То, чем занимались люди семь лет назад, — это было искусство, это было очень красиво и часто героически. А им на смену приходят люди, которые просто знают, на какие кнопки правильно нажать. Грубо говоря, раньше человек писал текст с просьбой о помощи, вкладывая туда душу и вызывая сочувствие. А теперь существуют методички по основному методу массового фандрайзинга — управляемой истерике. Можно простить, когда человек кричит от отчаяния, что у него подопечные фонда умирают. Но когда отчаяние превращается в товар, поставляемый на рынок на постоянной основе, — это неприятно.

ТТ — Но можем ли мы и должны ли мы пытаться тормозить эти процессы? Мне кажется, что они настолько объективны, что их невозможно затормозить.

ВБ — Их невозможно затормозить, это однозначно.

ТТ — Тогда надо понять, насколько возможно придать им человеческое лицо.

ВБ – Это неизбежно. Оно не совсем, на самом деле, человеческое, потому что человеческое лицо у благотворительного проекта – это уже не реальное лицо, а это некий конструктор, потому что люди хотят, чтобы к ним обращался человек. Это как в рассылке, которая пишется от лица какого-нибудь персонажа, который может быть и виртуальным. Например, приходит от одной коммерческой компании рассылка, и я совершенно точно знаю, что красивое лицо, которое показывают в конце этой рассылки оно сделано на компьютере. Оно никогда не существовало. Требования сектора таковы, что необходимо быть похожим на человека. А то, что приходит новое поколение, которое работает технологически, это неизбежный процесс.

ТТ — Но у нас есть шанс с ним хотя бы какие-то вопросы обсуждать на обще языке?

ВБ – Думаю, есть. Они все-таки плоть от плоти нашей.

ТТ — Издание дополненное и улучшенное?

ВБ – В конечном итоге, как бы ни строилась технология, какие бы алгоритмы ни анализировали поведение пользователей в интернете, говорить с людьми приходится людям, и этот процесс до конца превратить в технологию нельзя.

ТТ — Собственно, и старые фонды от технологии не отказываются. И дело не в том, что появляются совсем новые организации. Я вижу некий рубеж в развитии сектора. Это не просто рост сборов, мол, раньше мы собирали X, а теперь собираем денег 2X. Это не увеличение числа людей, вовлеченных в благотворительность. Это тектонический сдвиг.

ВБ — Совершенно по-другому начинает работать отрасль. И есть у меня сильное опасение, что увлечение технологией плюс разобщенность приводят к тому, что определяющим становится в конечном счете успех. Успех в каком-то совсем уже денежном эквиваленте. Сейчас есть модная тенденция – успех считать. Какое НКО успешнее – которое больше собрало или которое меньше потратило? А в результате получается, что сектор не только на грани больших изменений, но и, возможно, на грани больших ссор и скандалов, связанны с представлениями разных частей сектора о том, как надо жить. Кому-то может не нравиться та или иная фандрайзинговая практика. Скажем, нанимать фандрайзера за процент. Это осуждается, но огромное количество людей не входит в Ассоциацию фандрайзеров, этический кодекс которой это осуждает, при этом работают в том же самом поле. Сомнительна практика скупки рекламы благотворительным фондом по коммерческим расценкам. И семь лет назад конкуренция была, но можно было любому человек позвонить и сказать: «Давайте вы нам этот баннер уступите на денек: у нас срочный сбор». И уступали. Это было нормой взаимоотношений в секторе. А сейчас нормой является, что приходит фонд «Божий одуванчик», и поскольку у «Божьего одуванчика» есть хороший спонсор, он на корню скупает всю рекламу, где дотянется. И ничего ты с ним не сделаешь. По формальным признакам это не наказуемо.

ТТ — Мне кажется, это очень важно, чтобы мы такие вещи проговаривали. Это очень серьезный вызов для нас. Я не оцениваю эту ситуацию как катастрофическую, я, скорее, отношусь к ней как к данности, с этим надо работать и нельзя упускать. А сейчас хотелось бы в качестве противовеса, для корректировки эмоционального настроя, спросить про хорошее. Что у нас в секторе есть однозначно хорошее сейчас?

«Благотворительность — это естественная среда»

ВБ — Однозначно хорошо то, что людей, которые занимаются благотворительностью, стало гораздо больше. То, что растут сборы. Вот было у нас новогоднее чудо со сбором для детей со spina bifida, и других чудес много.

Очень хорошо, что растут зарплаты, хотя это приводит, просто в силу человеческой природы, к этически некрасивому подходу «я готов помогать людям за цену не ниже рыночной, а иначе не буду, уровень потребления пострадает».

Хорошо, что, не смотря на все сложности, строятся контакты между разными частями некоммерческого общества, — это тоже хорошо. Скажем, мне очень нравится наша программа с добровольными пожарными, именно в силу того, что в нее вовлечены совершенно разные группы людей, которые никогда бы и не встретились иначе. С одной стороны, это экологи из Greenpeace, с другой — чистая благотворительность, которой занимается «Предание», а с третьей стороны – это добровольные группы в регионах. Например, в этим активно занимается бывший прокурор, какой он и должен быть — ну вот представь себе прокурора в нашей тусовке. Постепенно та же церковная благотворительность научается рассказывать о себе миру, стоит обратить внимание, что среди отраслевых СМИ два центральных — церковные «Православие и мир» и «Милосердие.ру». У нас есть небольшой шанс создать если не нечто единое, то хотя бы систему координат. Потому что сейчас ее нет, и это приводит, в частности, к тому, что в России отсутствует такое понятие, как единый общий моральный авторитет. Вот назови такого человека, который морально авторитетен для более-менее всех?

ТТ — А такое разве возможно?

ВБ — Хотелось бы. Чтобы хотя бы не только для узкой группы столичных интеллигентов или не для условной группы сторонников определенной политической силы. А чтобы все знали, кто это, и его слово бы имело некоторое значение не потому, что у него есть полномочия, а потому что есть авторитет.

ТТ — Это, конечно, вожделенно. Но я совсем не уверена в том, что это возможно. Потому что таких людей просто технически могут не знать все. Слишком нас много.

ВБ — По мере того, как сектор организуется и оформляется, возникает ситуация их узнавания. Потому что благотворительность – это естественная среда, где такие люди растут, среда, где идет работа с моральными ценностями. Но пока этого авторитета скорее нет, чем он есть. Есть крупные моральные фигуры, но на всероссийский авторитет они не тянут.

Интересно еще то, что в благотворительность приходят люди, скажем так, с новыми специфическим навыками. Это связано даже с политической обстановкой. Возможность легальной политической оппозиционной деятельности сопряжена с серьезными рисками, на которые очень не многие люди готовы идти, а исправить страну хочется. И люди с гражданственным зудом идут в благотворительность. В этом отношении Леша Миняйло меня очень впечатляет. Леша – гражданский политический активист, выборный наблюдатель, и вот они с друзьями создали свой прекрасный проект «Полдень», у которого внезапно возникла огромная структура – она работает в 77 детских домах в 17 регионах. С точки зрения благотворительной общественности — из ниоткуда появились. Это очень круто. Сейчас вообще, где бы ни возникла группа единомышленников, объединенная любой темой, с вероятностью процентов 80 эти люди начнут заниматься чем-то социально полезным. На любом автофоруме есть те, кто ездит в детдом или тушит пожар.

ТТ — Да, я согласна. Я тоже обращала на это внимание. Я тебе не рассказывала, как я много лет назад нашла такого идеального социального героя? Мне написал один человек примерно следующее письмо: «Вы знаете, я хотел бы тоже ездить в детские дома, хочу приносить детям радость. У меня есть свой жизненный интерес: я тренирую собаку, она у меня кусает тарелку-фрисби, я ей кидаю – она ее ловит и параллельно прыгает через голову. Собака замечательная, неагрессивная, не справляет нужду в помещении. Я хочу к детям с ней ездить». И я поняла, что это и есть мой герой, потому что у него есть три основные составляющие, чтобы быть героем: он имеет в жизни интерес, хочет приносить радость другим и не справляет нужду в помещении.

ВБ — А что еще нужно?

ТТ — Я считаю, что больше ничего. Собственно, мы много уже наговорили. Может быть, ты хотел сказать что-то еще, а я тебя не спросила?

ВБ — Что еще я хотел сказать? Печалит меня то, что способом добиться наибольшего числа пожертвований – я сейчас говорю про массовый мир – остается умение устроить истерику, умение привлечь к себе внимание, а не какой-то более здравый критерий. Наши отчеты так никто и не начал читать, как бы мы ни старались их писать. И это грустно. Если чем и стоит заниматься в части развитии нашего жертвователя, его воспитания, это постепенно внушать ему, что отчеты пишутся для того, чтобы люди их читали, а не для того, чтобы они занимали места на сайте.

Автор - Татьяна Тульчинская

Источник - ФИЛАНТРОП

| Благотворительность

АРХИВ ПО МЕСЯЦАМ